Кукушата Мидвича. Чокки. Рассказы - Джон Уиндем (1951-1963)

– Гордон, я тебя не понимаю, – повторила она. – Мы с тобой о многом судим совершенно одинаково. У нас одни принципы, но сейчас я тебя не узнаю. Нельзя же игнорировать то, что произошло. Это было бы все равно что простить преступление.

– Ты и я, родная, пользуемся разными мерками. Ты судишь, исходя из социальных стандартов, и обнаруживаешь преступление. Я подхожу с позиций межвидовой борьбы и нахожу не преступление, а жуткую первозданную необходимость. – Тон, которым были сказаны последние слова, совсем не походил на обычный тон Зиллейби, что заставило нас пристально вглядеться в выражение его лица – в выражение лица человека, чьи ирония и точность формулировок придавали «Трудам» гораздо большую весомость, чем мог воспринять поверхностный читатель, дилетантски схвативший лишь жонглирование словами. Впрочем, он тут же опустил забрало, сказав: – Мудрый ягненок никогда не станет дразнить льва, ягненок постарается умиротворить его, выиграть время и тем самым сохранит надежды на лучшее. Дети любят «Бычий глаз» и ждут леденцов с нетерпением.

Его глаза встретились с глазами Анжелы, и, казалось, они не могли оторваться друг от друга. Я видел, как недоумение и боль уходили из ее взора, уступая место вере и такому отчаянию, что мне стало страшно.

Зиллейби обратился ко мне:

– Боюсь, кой-какие дела требуют моего присутствия тут сегодня утром, дружище. Может быть, вы захотите проверить, снята ли блокада, и отвезете Анжелу в Трайн?

Когда мы незадолго до ленча вернулись в Кайл-Мэнор, я нашел Зиллейби в кресле на кирпичной площадке перед верандой. Он не слышал, как я подошел, и, пока я рассматривал его, меня поразила происшедшая в нем перемена. За первым завтраком он выглядел куда моложе и сильнее. Сейчас это был старый и усталый человек, можно даже сказать, просто старик, каким я его раньше и вообразить бы не смог. Было в этом дремлющем человеке с шелковистой снежно-белой шевелюрой, которой играл легкий ветерок, со взглядом, направленным на что-то лежащее далеко-далеко за горизонтом, нечто вневременное, вечное.

При скрипе моих туфель на кирпичном полу он мгновенно изменился.

Исчезла апатия, пропало куда-то отсутствующее выражение глаз, и в лице, повернувшемся ко мне, я снова узнал прежнего Зиллейби, того самого, с которым познакомился десять лет назад.

Я сел в кресло, стоявшее рядом, и поставил на пол большую банку леденцов. Он взглянул на нее.

– Отлично, – сказал он. – Дети обожают именно этот сорт. В конце концов, они всего лишь дети, просто дети безо всяких там прописных букв.

– Послушайте, – сказал я, – боюсь показаться навязчивым, но… все же разумно ли идти к ним сегодня вечером? Все равно время вспять не повернешь. Все изменилось. Теперь их и деревню разделяет вражда. Может быть, она лежит между ними и нами всеми. Они подозревают, что против них что-то готовится. Их ультиматум Бернарду вряд ли будет принят сразу, если вообще его примут. Вы говорили, что они возбуждены, значит, они и сейчас взвинчены, а следовательно, опасны.

Зиллейби покачал головой.

– Только не для меня, старина. Я начал учить Детей еще до того, как этим занялись власти, я и до сих пор их учу. Не скажу, что хорошо понимаю Детей, но полагаю все же, что знаю их лучше, чем кто-либо другой, а самое главное – они мне верят.

Он погрузился в молчание, откинувшись на спинку кресла и глядя, как тополя раскачиваются на ветру.

– Доверие… – начал он, но в эту минуту к нам подошла Анжела с графином шерри и стаканчиками на подносе, и он прервал начатую фразу, чтобы узнать, что болтают о нас в Трайне.