Маленький городок в Германии - Джон Ле Карре (1968)

– Надо отдать ему должное: всего за шесть месяцев он сумел все круто изменить. Кадровую политику, систему организации, даже их жаргон. До Карфельда это была кучка чудаков, цыганский табор, кочующие проповедники, последыши Гитлера и прочая шушера. Теперь они выглядят патрициями, зрелой и сознательной группой. Ему не нужны орды мужчин в рубашках с короткими рукавами, благодарим покорно. И никакой социалистической чепухи, если не считать студентов, – он очень умно поступает, терпя их рядом. Ему известно, насколько тонкая грань отделяет пацифиста, нападающего на полицейского, от полицейского, нападающего на пацифиста. Но для большинства наш новый Барбаросса носит чистую сорочку и имеет ученую степень по химии. Герр доктор Барбаросса – вот как следует к нему обращаться. Экономисты, историки, статистики… Но более всего – юристы, конечно же. Все тянутся к нему. Юристы в Германии считаются великими гуру и всегда считались, хотя вы знаете, насколько извращенной логикой они пользуются. Он принимает всех, кроме политиков. Политиков больше никто не уважает. А для Карфельда к тому же отвратительно их упорное стремление стать его представителями. Карфельд не нуждается в представителях. Спасибо, нам это ни к чему. Власть без правил – вот требование эпохи. Право все знать, но ни за что не нести ответственности. Понимаете, это конец, а вовсе не начало, – сказал де Лиль с пылом, плохо вязавшимся с его обычно летаргическими манерами. – И мы, и немцы уже познали демократию сполна, но никто почему-то не ценит этого опыта. Похоже на бритье. Никто не станет благодарить вас за то, что вы побрились. Точно так же вы не услышите ни слова благодарности за свои демократические взгляды. И тут мы подходим к теме с другой стороны. Демократия была возможна только при классовой системе общества. Она стала уступкой со стороны привилегированных слоев населения. Но у нас больше нет для нее времени. Она оказалась лишь краткой вспышкой между эпохами феодализма и всеобщей автоматизации. А теперь вспышка погасла. И что же осталось? Избиратели отрезаны от парламента, парламент изолирован от правительства, а правительство отсечено вообще от всего и вся. Править молча – вот нынешний лозунг. Править путем отчуждения и отторжения. Впрочем, мне не стоит объяснять такие вещи вам. Ведь это все зародилось именно на британской почве.

Он сделал паузу, ожидая от Тернера новых вопросов, но тот был погружен в собственные размышления. Журналисты за длинным столом затеяли спор, перешедший в ссору. Кто-то грозился набить кому-то морду. Еще один обещал открутить головы обоим.

– Не знаю, что я пытаюсь защитить. Или хотя бы кого представляю. И никто не знает. «Вы джентльмен, готовый лгать ради блага своей страны» – так говорили нам в Лондоне и многозначительно подмигивали. «Охотно, – отвечаю на это я. – Но только сначала сообщите мне самому ту правду, которую я призван скрывать». Они понятия об этом не имеют. Мир за пределами нашего Министерства иностранных дел воображает, что у нас есть некая великая книга в золотом переплете со словом «ПОЛИТИКА» на обложке… Господи, если бы они только знали. – Он допил свое вино. – Но, возможно, хотя бы вы знаете? Я должен извлекать максимальную пользу с минимальными затруднениями. В чем состоит максимальная польза? Вероятно, нам следовало бы тоже пережить кризис. Вероятно, нам тоже нужен свой Карфельд? Новый Освальд Мосли? Но, как я опасаюсь, сейчас мы бы даже не заметили его появления. Ведь противоположность любви – вовсе не ненависть. Апатия. И апатия стала здесь нашим хлебом насущным. Истеричная апатия. Выпейте немного мозельского.

– Вы считаете возможным, – спросил Тернер, не сводя глаз с холмов, – что Зибкрону уже все известно о Хартинге? Это могло вызвать с его стороны враждебность? Не здесь ли причина повышенного к нам внимания?

– Позже, – очень тихо сказал де Лиль. – Когда рядом не будет детей, если не возражаете.