Машина пространства. Опрокинутый мир - Кристофер Прист (1974, 1983)

– Дорогой мой, – ответила Амелия, на миг нежно взяв мою руку в свои, – я ведаю об этом не больше вашего.

Мысль о машине пришлось оставить. До той минуты она была моей последней надеждой, но я уже узнал Амелию достаточно хорошо, чтобы уловить подоплеку, скрытую за ее словами. Я понял, что она и сама взвешивала подобную идею и сделала категорический вывод: воссоздать шедевр сэра Уильяма у нас нет ни единого шанса из миллиона. И потому, не пускаясь более в обсуждение дальнейших планов, мы просто день за днем влачили свое существование, и каждый втайне от другого сознавал: возвращение на Землю немыслимо. Настанет день, когда мы должны будем сказать друг другу правду, но покамест мы оттягивали этот день, как только могли.

Если нам не удавалось обрести душевное равновесие, что уж говорить о физических потребностях организма! Двухдневные скитания по пустыне, судя по всему, не принесли нам особого вреда, хотя я и страдал одно время легким насморком. А вот после первого марсианского ужина ни я, ни Амелия не сумели справиться с тошнотой, и последующая ночь выдалась для нас обоих очень мучительной. С той поры мы взяли за правило принимать пищу в небольших количествах. По соседству с нашим домом-спальней находились три столовые, и мы посещали все три поочередно.

Как я уже упоминал, мы спали в здании, где не было других жильцов. Гамаки казались достаточно широки для двоих, и я, не в силах забыть, что произошло между нами ранее, намекнул Амелии, что, быть может, нам станет теплее, если мы разделим один гамак.

– Здесь вам не пустыня, Эдуард, – последовал ответ, и с того дня мы спали раздельно.

Ее отпор больно задел меня: хотя мои намерения в отношении Амелии по-прежнему оставались достойными и честными, у меня были все основания полагать, что мы отнюдь не чужие друг другу. Но я обещал себе подчиниться ее воле.

В дневное время мы сохраняли самые теплые дружеские отношения. На прогулках она нередко брала меня за руку или под руку, а вечером, прежде чем я отворачивался, чтобы дать ей возможность раздеться, мы обменивались целомудренным поцелуем. Говоря по совести, при этом во мне вспыхивали желания, которые никак нельзя было назвать достойными и честными, и я боролся с искушением вновь обратиться к ней с просьбой выйти за меня замуж. Просьба была, разумеется, неисполнимой – где же, в самом деле, найти на Марсе церковь? Это также оставалось вопросом, который волей-неволей приходилось отложить до того часа, когда мы смиримся со своей судьбой.

Самое же главное – нас поминутно терзали сожаления об утраченной родине. Что до меня, то я проводил целые дни, вспоминая своих родителей и горюя о том, что никогда их больше не увижу. Случалось мне задумываться и о совершенных пустяках. Например, я ощущал непреодолимую уверенность в том, что оставил в своей комнате в пансионате миссис Тейт зажженную лампу. В то воскресное утро, когда мне предстояло отправиться в Ричмонд, я пребывал в таком приподнятом настроении, что, похоже, выходя из дому, не прикрутил фитиль. Мне до раздражения ясно помнилось, как я, встав с постели, зажигаю лампу… но неужели я все-таки не погасил ее? Напрасно я пытался урезонить себя тем, что сейчас, восемь или девять лет спустя, мои сомнения совершенно несущественны. Как я ни гнал их, они упорно возвращались и не давали мне покоя.

Амелия тоже казалась погруженной в свои мысли, хотя о характере этих мыслей можно было только гадать. Она даже силилась не подавать виду, что занята собой, и проявляла живой интерес ко всему, что творится в городе, но затем мы оба подолгу впадали в молчание, и паузы были красноречивее слов. Внутренняя неуравновешенность Амелии доходила до того, что временами она начинала разговаривать во сне; речь ее в таких случаях становилась по большей части бессвязной, но изредка она произносила мое имя, а иногда имя сэра Уильяма. Однажды я улучил момент и как мог тактичнее спросил ее об ее сновидениях, но она ответила, что не запоминает снов.