Соломон Крид. Искупление - Саймон Тойн (2015)

Я достиг вершины холма, и передо мной открылся новый кусок пустыни. Вдали виднеется дорожный указатель, за ним темной кляксой у подножия рыжих гор – город.

Приставляю руку к глазам, чтобы прочитать слова на указателе. Но слишком далеко. Мешает дрожащий от зноя воздух. Далеко, у края города, на дороге заметно движение.

Машины.

Едут сюда. На крышах мигают синие и красные огни. Вой сирен мешается с ревом ветра, несущего гарь. Я ощущаю себя пойманным меж двух страхов. Смотрю направо, прикидывая, не лучше ли свернуть в пустыню, и тут откуда-то из дикой дали приплывает новый запах, кажущийся самым близким и знакомым. Это вонь чего-то умершего и гниющего, лежащего вдали от взглядов, обожженного солнцем, протухшего, карамельно-приторного – словно предчувствие ожидающей меня участи, если сверну с дороги.

Сирены впереди, смерть по сторонам и сзади.

Что делать?

Нужно узнать, что за спиной. Я поворачиваюсь и вижу мир, объятый пламенем.

Посреди дороги лежит разбитый пылающий самолет. Крылья торчат, словно их расправила исполинская огненная тварь. Вокруг – кольцо огня. Оно стремительно расширяется. Пламя скачет от растения к растению, лижет бока гигантских сагуаро. Их отростки – будто воздетые руки; мякоть лопается и шипит от закипающего внутри сока, взрывается, испуская струи пара.

Зрелище поразительное. Величественное. Жуткое.

Сирены громче, рев пламени все сильней. Одно крыло самолета кренится, падает, оставляя в воздухе огненный след, наполняя все вокруг мучительным визгом раздираемого металла. Потом глухо бьется оземь и выбрасывает волну пламени – раскаленное щупальце, тянущееся вдоль дороги ко мне, жаждущее схватить, притянуть обратно.

Я отшатываюсь, круто разворачиваюсь.

И бегу.

2

Мэр Эрнест Кэссиди оторвал взгляд от пыльной сухой могилы и глянул поверх собравшейся толпы. Наверное, они тоже не столько услышали, сколько ощутили всем телом прокатившийся за спиной могучий грохот. Несколько склоненных в молитве голов повернулось, чтобы глянуть на простиравшуюся далеко внизу пустыню.

Кладбище находилось высоко над долиной, на террасе, врезанной в склон хребта Чинчука, подковой охватывавшего город. Из долины веяло жаром, топорщило черные одежды скорбящих, скребло песком по обветренным надгробным доскам, с лаконичной жесткостью зафиксировавших историю насильственного рождения города:

Кучер. Убит апачами. 1881

Чайна Мае Линг. Самоубийство. 1880

Сьюзан Гоатер. Убита. 1884

Мальчик. Возраст 11 месяцев. Брошен умирать. 1882

Сегодня к списку смертей добавилось новое имя, и почти весь город отложил утренние дела, чтобы посетить первые за шестьдесят лет похороны на историческом кладбище. Жест вежливости – наименьшее, что можно было сделать в данных обстоятельствах. Но этот жест определил будущее города столь же точно и неумолимо, как и в конце девятнадцатого века, когда кладбище впервые приняло убитых, повешенных, оскальпированных и проклятых.

Грохот утих, толпа вернулась к молитве. Мэр Кэссиди, надевший по случаю похорон пасторскую шляпу, бросил в могилу пригоршню песка. Песчинки забарабанили по крышке простого старомодного соснового гроба. Отметив про себя, что жест вышел отличный, мэр продолжил речь.

– Ибо прах ты, – проговорил он низким, с нотками печали и суровости голосом, какой приберегал специально для подобных случаев, – и в прах возвратишься. Аминь.