Секрет моей матери - Никола Скотт (2017)

На какое-то время я перестала вести дневник, поскольку, с одной стороны, была не уверена, что могу это делать. Когда Джанет оставила меня в комнате одну, я спрятала дневник между матрасом и стеной. Этот тайник был гораздо хуже, чем тот, что был у меня дома, под ковриком, но я решила, что на первое время сойдет и так. Мой отец не любит, когда люди скрытничают, не любит дневников, считая их капризом, поэтому я всегда прятала дневник как следует и делала записи только тогда, когда отца не было дома или он был у мамы в комнате. На всякий случай я насыпала на пол у двери немного песка, чтобы знать о его приближении.

Однако теперь, проведя в Хартленде несколько дней, я почти уверена, что мне не понадобится ни песок, ни тайники, и это хорошо, потому что я должна писать постоянно, чтобы зафиксировать все то, что происходит вокруг меня, и затем, через несколько недель, рассказать об этом маме. Тут все постоянно куда-то спешат, чем-то заняты (как правило, чем-нибудь интересным), и никто не интересуется, чем заняты другие. Точно так же никому нет дела до того, как провожу время я; и, конечно же, никто не предполагает, что я занимаюсь чем-то недозволенным. Впрочем, меня постоянно спрашивают, все ли у меня в порядке, не голодна ли я, не хочу ли пить, не устала ли, хорошо ли спала. Я всякий раз вздрагиваю, потому что все тут же умолкают, чтобы выслушать мой ответ, и наперебой стараются убедиться в том, что я поела, попила, что я весела и хорошо отдохнула. Возможно, мне стоит попытаться влиться в здешнее общество; возможно, мне нужно постараться выглядеть счастливой и энергичной, чтобы окружающие перестали интересоваться моим самочувствием.

Дом трещит от большого количества людей. Я сижу в комнате на втором этаже. Хозяева постоянно извиняются за размер и расположение моей спальни, в которой, судя по всему, раньше жили слуги, и когда я отвечаю, что обстановка кажется мне очень милой и уютной – кровать с медным каркасом, простая деревянная мебель, – что мне нравится вечернее небо, яркость медового камня и деревья за окном, кивают с некоторым сомнением. Я не рассказываю им, что находиться здесь, в этой светлой комнате за закрытой дверью, – роскошь, в которую я никак не могу поверить; что лежать утром в теплой постели, делать записи в дневнике и прислушиваться к тому, как пробуждаются жизнерадостные обитатели этого дома – это так непривычно, чудесно и не похоже на мою прежнюю жизнь. Я заметила, что в начале дня здесь особенный запах: благоухание лиственных деревьев, подросших за ночь, роса на лужайке для крикета, дым из труб, а еще – чудесный аромат кофе, бекона и жареного хлеба. Мне хочется собрать букет этих запахов в специальные бутылочки и отправить их по почте домой, маме, чтобы поделиться с ней началом дня, похожим на цветочный бутон, тугой, но уже готовый раскрыться, взорваться обещаниями и радостной суетой. Здесь совсем не так, как в Лимпсфилде, где мама смотрит на свой красивый сад, за которым больше не может ухаживать, и слушает новости о мире, частью которого больше не является.

Но я не должна долго об этом думать, мама строго-настрого запретила мне это. Вчера от нее пришло чудесное письмо. Она написала, что слушает радио и думает обо мне всякий раз, когда передают «Дневник миссис Дейл». Что Дора принесла много цветов, что приходила соседка и читала ей вслух. Я пытаюсь представить себе, как миссис Пеккитт или миссис Смит поднимаются по лестнице, проходят по коридору в мамину комнату, вытирая руки о домашний халат, приветствуют ее улыбками на пышущих здоровьем лицах, и, хотя не вижу этого, рада, что мама не одна. Она не хочет, чтобы я о ней думала, так она мне сказала, и я записываю все это просто для того, чтобы не забыть, записываю, чтобы рассказать ей, когда мы встретимся снова.

Конечно же, здесь происходит много такого, чем можно заполнить дневник, о чем можно писать каждый час, и я пишу, пишу и пишу – потому что могу и хочу это делать и потому что окружающим безразлично, чем я занята.