И побольше флагов - Ивлин Во (1942)

Руперт Брук, Рубака Билл[11]. Неизвестный солдат – вот каким видели его три любящие женщины, но, сидя за поздним завтраком в мастерской Поппет Грин, Бэзил катастрофически не дотягивал до этих идеальных образов. В это утро ему было сильно не по себе по двум причинам, первой из которых был переизбыток спиртного, выпитого им накануне в компании друзей Поппет; второй же являлась унизительная потеря лица сейчас, когда Бэзил пытался оправдаться и объяснить Поппет, как он мог утверждать, что войны не будет. Накануне он говорил об этом не гадательно, а как о факте, известном только ему и еще двум-трем главнейшим немецким военачальникам, ведущим представителям прусской военщины; он сообщил им вчера, что военные позволяют нацистам играть в свою игру до тех пор, пока не раскрыты карты, добавив, что узнал это непосредственно от фон Фриша. В июльской чистке 1936 года военные сломали хребет нацистской партии и теперь позволяют этим марионеткам – Гитлеру, Геббельсу и Герингу – действовать лишь постольку поскольку, если считают их действия эффективными. Но немецкая армия, как и прочие армии, настроена пацифистски, и как только выяснится, что Гитлер замышляет войну, он будет убит. Бэзил распространялся на эту тему, возвращаясь к ней вновь и вновь за столиком ресторана на Шарлотт-стрит, и так как друзья Поппет Бэзила не знали и не привыкли общаться с людьми, ссылающимися на знакомство с сильными мира сего, Поппет наслаждалась почетом и уважением, косвенно распространявшимися и на нее. Бэзил тоже не привык к тому, чтобы ему почтительно внимали, и, соответственно, был раздосадован теперь, когда сказанное им вызывало упреки.

– Ну так что? – сердито подала от плиты голос Поппет. – Когда армия вмешается и убьет Гитлера?

Она была замечательно глупа и именно поэтому привлекла внимание Бэзила сразу же, как только их три недели назад познакомил Амброуз Силк. С Поппет Бэзил провел все то время, которое обещал Анджеле провести в Каннах, на нее потратил те двадцать фунтов, что Анджела прислала ему на дорогу. Даже теперь, когда ее туповатое лицо искажала насмешка, сердце Бэзила таяло при взгляде на него.

Доказательствами глупости изобиловали и картины Поппет, завершенные и неоконченные, загромождавшие мастерскую. Восемьдесят лет назад она писала бы рыцарей в доспехах и печальных дам в мантильях, пятьдесят лет назад это были бы ночные пейзажи, двадцать лет назад – многочисленные Пьеро и плакучие ивы, теперь же, в 1939-м, на картинах ее красовались отрубленные головы, зеленые лошади на лиловой траве, морские водоросли, раковины, мох и лишайники, тщательно выписанные и разбросанные по полотну в манере Дали. Сейчас на мольберте Поппет была огромных размеров, детально написанная, но почему-то канареечно-желтая на леденцово-карамельном фоне голова Афродиты Милосской. «Дорогой мой, – сказал ему Амброуз, – в ее работах так и слышится скрип. Это скрипит ее воображение, скрипит в буквальном смысле, как корсет на какой-нибудь старой грымзе».

– Они разбомбят Лондон! Что мне делать? – жалобно вопрошала Поппет. – Куда податься? Кончена моя живопись! Может, стоит поступить, как Петруша с Цветиком? (Два великих поэта, ее знакомые, незадолго перед тем перебравшиеся в Нью-Йорк.)

– Пересекать Атлантику сейчас еще опаснее, чем оставаться в Лондоне, – заметил Бэзил. – Авианалетов на Лондон не будет.

– Заткнись ты, ради бога! И тут как раз раздался вой сирен. Поппет замерла от ужаса. – О боже! Это все ты! Ты накликал! Прилетели!

– Очень кстати! Безошибочный временной расчет всегда был сильной стороной Гитлера, – рассмеялся Бэзил.

Поппет принялась лихорадочно одеваться, продолжая осыпать его бессильными упреками:

– Ты говорил, что войны не будет! Что бомбардировщики не прилетят! Вот теперь нас всех поубивают, а ты тут расселся и только языком треплешь!