Несмотря на то что Роберт Блох и его жена не выписывали местный рупор «Хроники Вейявеги», писатель жадно искал хотя бы несколько скудных строчек про Гейна, затерявшиеся между счетов с церковных базаров и ежедневной периодикой. Когда Роберт просмотрел более крупные газеты Милуоки, он удивился тому, что даже они постарались заглушить эту историю. Неказистый, субтильный со звонким голосом Блох вспоминает: «Факты были скудные, поскольку пресса не стремилась освещать пресные местные события. Мне только удалось узнать, что человека арестовали после убийства хозяйки скобяной лавки, которую нашли подвешенной у него на ферме, освежеванную будто скотина. Потом полиция обнаружила другие «неустановленные» доказательства, приведшие к заключению, что он не только совершал убийства, но и раскапывал могилы».

Скудные факты так захватили Блоха, что он с воодушевлением начал делать записи. Писатель вспоминал: «Я размышлял, как могло случиться, что этого человека никогда не подозревали ни в чем плохом — и это в городе, где, если кто-то чихнет в одном конце, на другом конце обязательно скажут «будьте здоровы». Как случилось, что о массовых убийствах узнали лишь случайно? Я также недоумевал, насколько неохотно его соседи говорили об этих преступлениях. И я сказал себе, что это именно то, что мне надо».

Начав с нескольких заметок, которые Блох раздобыл о Гейне, писатель принялся фантазировать на тему главного героя для нового романа. В то время Роберт и не мечтал, что этот человек впечатается в самую сердцевину специфически американской темной стороны души. Он вспоминал: «Мысленно я представлял, что персонаж будет эквивалентом Рода Стайгера[7], который жил в одиночестве, — этакий затворник, не имеющий друзей. Как будет он выбирать своих жертв? Мне пришло в голову сделать его хозяином мотеля, где всегда есть большой выбор незнакомцев. В то время я не знал, что убийца был еще и гробокопателем. Кроме того, считалось не совсем вежливо обсуждать подобные вещи в газетах, не говоря уже о мистической литературе пятидесятых годов».

Следуя своему интересу к аномальной психологии, Блох начал подбирать подходящие, если не сенсационные, средства и мотивации для своего ненормального героя. Писатель объяснял: «Само по себе его одиночество и убийство приехавших клиентов было бы недостаточно для выявления преступления. Я подумал, а что, если он будет совершать убийства в состоянии амнезии и ассоциирования себя с другой личностью? Но с личностью кого? Тогда, в конце пятидесятых, теория Фрейда была чрезвычайно популярна, и, несмотря на то, что мне больше нравился Юнг, я все же решил развивать историю в направлении Фрейда. Большое внимание этот психолог уделял эдипову комплексу, поэтому я решил, что, допустим, убийца должен страдать именно этим заболеванием, в основе которого лежит раздвоение личности. Давайте предположим, что мать умерла. Естественно, для развития сюжета было нежелательно, чтобы она маячила на страницах романа. Но предположим, что он вообразил, что она все еще жива. То, что у него возникали амнезические образы, привело к тому, что во время совершения убийств он становился матерью. Возможно, в одиночестве он разговаривал с ней. Потом я подумал, что было бы здорово, если бы она в какой-то степени присутствовала. Именно тогда появилась идея, что он хранил ее труп».

Использовав таксидермию как основной инструмент построения сюжета, Блох перешагнул границу, разделяющую пристойную «салонную таинственность» того времени и откровенный «шокер». Кроме того, Блох немного поиграл с таким приемом, как повествование от первого лица главного героя, маменькиного сыночка. Если бы гамбит сработал, то неожиданная концовка могла бы наложить сугубо фрейдистский оттенок на книгу в жанре «кто это сделал». Если бы прием не удался, то Блох упокоился бы вместе с теми авторами, кому не повезло достичь дьявольского совершенства Эдгара Аллана По или Джима Томпсона в его «Убийца во мне».