«Мессершмитты» над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943 - Йоханнес Штейнхоф

Я готов был обнять его. Своим сарказмом он указал единственно возможный способ действий, доступный для нас, командиров. Застенчивый молодой Бернхард, который выглядел крайне несчастным и который еще не прикоснулся к еде, потрясенно спросил:

– Кто это решил? Что думает рейхсмаршал? Конечно, фюрер не может… – Он замолчал и беспомощно посмотрел вокруг.

О, достойный продукт гитлерюгенда[44], подумал я. Но прежде чем успел что-нибудь сказать, Фрейтаг ответил:

– Ничего он не думает. Он только хочет, чтобы мы со страху наделали в кальсоны. Возможно, все мы станем более проницательными, когда трибунал найдет среди нас нескольких виновных и подарит этой отбивной…

Я не мог позволить разговору продолжаться в таком тоне; цинизм не поможет в этой ситуации. Так что я размеренно и бесстрастно произнес:

– Генерал попросил, чтобы я сообщил вам, что он вмешается, чтобы защитить нас, и что мы не должны волноваться. Но сам он был тоже разочарован. Сотня истребителей в воздухе и только один сбитый противник – он все еще не может поверить в это.

Бомба, разорвавшаяся недалеко от дома, заставила зазвенеть стаканы на столе. Электрический свет моргнул один или два раза, затем погас.

– Неприятности снова здесь, – произнес Толстяк в темноте. – Господин майор, я отнесу вашу раскладушку и спальный мешок в грот.

Мы скатились вниз по лестнице и только под открытым небом смогли услышать звенящий гул двигателей «веллингтона». Ночью все еще было жарко. Яркий свет от горящих домов отражался на поверхности бухты.

Протиснувшись через проем в стене, я выпрямился. Воздух в гроте был тяжелым из-за сигаретного дыма и запаха пота. Фрейтаг стал произносить лекцию на предмет храбрости. В его правой руке была зажата бутылка марсалы[45], его любимого напитка; этим вечером он обходился без стакана. Лицо Кёлера, по контрасту с его черными как смоль волосами, при свете карбидной лампы выглядело прозрачным и очень бледным. Недавно он перенес малярию, однако отказался от отпуска домой, чтобы остаться со своей эскадрильей.

Гёдерт с закрытыми глазами полулежал в шезлонге. Штраден и Бахманн, подпирая коленями стол, беседовали шепотом. В сумраке около узких каменных ступеней, ведших на виллу, сидела светловолосая девушка Тереза. Около нее стояла ее бабушка, как всегда, прямая точно шомпол и едва различимая среди окружающих теней в черном платье и черной вуали.

Бернхард и Цан сидели на стульях, лицом к Фрейтагу. Толстяк поставил мой шезлонг рядом со стулом Фрейтага и налил мне стакан вина. Беседу только что прервал новый взрыв, и все, что услышать можно было, – только шипение лампы.

Фрейтаг повернулся ко мне.

– Хорошо, разговор закончен, – произнес он. – Лидеры групп, участвовавших в вылете, должны сделать шаг вперед. Это нас они должны будут отдать под трибунал.

– Да, – согласился Гёдерт, – именно так и надо поступить.

– Но не означает ли это признания в трусости? – возразил Кёлер.

Фрейтаг замахал руками, почти как итальянец:

– Только суд может выяснить, вели ли себя летчики-истребители как трусы. Он должен сообщить нам, как атаковать противника и является ли каждый, кто вернулся домой, не сбив самолета, трусом. Предположим, вы приближаетесь с задней полусферы и в вас стреляют сотни пулеметов, вы использовали весь свой боекомплект, а тяжелые бомбардировщики все же продолжают катиться вперед и с этим ничего нельзя поделать, – тогда вы должны идти на таран, иначе вы трус.

– Да, – сказал Кёлер, – это то, что он[46] подразумевал в своей телеграмме: предполагается, что мы должны таранить «Крепости».

Внезапно все замолчали и с надеждой посмотрели на меня, как будто я должен был знать ответ. Большие глаза Бесенка, с их обычным испуганным выражением, сейчас особенно внимательно глядели на меня, словно спрашивая: «Это правда?»

Но опять первым заговорил Фрейтаг; он был слишком разгневан, чтобы оставаться молчаливым, ему требовалось выпустить пар.