И это все о нем - Липатов Виль Владимирович (1984)

И это говорил человек, который старательно – рулеткой! – измерил расстояние от трупа до рельсов, приложил к делу сломавшийся каблук, снял по-дурацки точный чертеж с местности и сфотографировал все, что можно, кроме следов на обочине узкоколейки, а к приезду следователя из райотдела милиции прошел сильный дождь, почва откоса отплыла и сровнялась…

– Машинист паровоза гражданин Фазин из-за сильного потемнения, образовавшегося в результате наплыва густых туч на луну, не мог видеть спрыгивающего с платформы Столетова… Исходя из этого, наличие царапин и разорванная рубаха Столетова позволили вы-ра-бо-та-ть вторую версию о том, что Столетов Евгений не сам спрыгнул с платформы… Дальше…

Дальше пилипенковская казуистика не распространялась – приехал следователь райотдела милиции, пришел на размокший от дождя откос, назвав участкового инспектора ослом, передал труп судебно-медицинской экспертизе, а ровно через месяц по телефону сообщил Прохорову, что дело надо закрывать или…

«Или не закрывать», – подсказал ему Прохоров и положил телефонную трубку, добавив к первому ослу второго – следователя Сорокина…

– У меня все, товарищ капитан, – сказал Пилипенко таким тоном, словно выложил перед Прохоровым сокровищницу. – При необходимости могу доложить о связях Столетова Евгения. Следователь товарищ Сорокин…

– Не надо о Сорокине! – задумчиво перебил его Прохоров. – Лучше расскажите тысяча вторую сказку Шехерезады. Я хочу, чтобы вы закончили словами: «И это все о нем!» – Капитан ядовито ухмыльнулся: – Вы, наверное, заметили, Пилипенко, что безымянные авторы «Тысячи и одной ночи» историю каждого героя заканчивают гениальными словами: «И это все о нем!»

Честно признаться, выдержка Пилипенко начинала нравиться Прохорову. На лице Пилипенко не было и тени угодливости, и если бы, черт побери, не эта старательность, не это ощущение своего вечного милиционерства, не этот рот с плакатным изгибом губ…

Прохоров взглянул на часы. Его пребывание в Сосновке длилось всего час, но он уже чувствовал, как затихала в нем городская и пароходная жизнь, ощущал новый, замедленный ритм существования. Прохоров посмотрел на цветок – все в нем представлялось законченным, необходимым; перевел глаза на реку за окном – она жила в одном ритме с Прохоровым; поднес к глазам собственную руку – ему понравились ровно обстриженные ногти. «Раскачаюсь как-нибудь! – с надеждой подумал он. – Чего мне не хватает? Пустяка мне не хватает…»

Прохоров по-хорошему улыбнулся Пилипенко.

– Дело нельзя начинать с фразы: «Двадцать второго числа мая месяца на полотне железной дороги…» Хорошую кашу можно сварить только тогда, когда начнешь так: «Жил-был в Сосновке двадцатилетний парень Женька Столетов. Глаза у него были голубые, нос курносый, любил он пельмени с уксусом…» И как только вы дойдете до слов: «И это все о нем!», я скажу, что произошло поздним вечером двадцать второго мая…

Прохоров встал. Он был невелик ростом – пиджак сорок восьмого размера (рост третий), туфли – сорок первого; костюм на капитане сидел несколько мешковато, галстук был того неопределенного цвета, который любят холостяки и бухгалтеры, костюм был не дорогой, но и не дешевый, зато на ногах у капитана сверкали очень дорогие, пижонские туфли французского происхождения, а из-под них выглядывали узорчатые носки.

– Наш девиз: «Все о нем!» – сказал Прохоров. – Областная прокуратура вернула дело Столетова. Прокурор – мужик въедливый, дело знает наизусть. Будет по три раза в день звонить… Теперь я хочу видеть Андрея Васильевича Лузгина, пятьдесят первого года рождения, беспартийного, ранее несудимого, по национальности русского, по социальной принадлежности рабочего… Так вы достанете медный рукомойник, Пилипенко?

– Постараюсь!…

3