Фату-Хива. Возврат к природе - Тур Хейердал (1974)

Когда над Уиа спускалась ночь, мы выбрасывали еду на землю. Все равно Теи ее не брал. Каждый вечер хижину окружали косматые лесные свиньи; они хрюкали, чавкали и визжали так, что мы боялись, как бы не разбудили старика за рекой. И если какой-нибудь особенно тучный ночной гость скребся об угол нашей хижины, она качалась, словно «воронье гнездо» на корабле.

Однако каркас был достаточно прочным. Даже когда штормовые порывы ерошили лесной полог и сгибали в дугу самые высокие пальмы, мы лежали надежно, как в колыбельке. Только в тех случаях, когда шторм обдавал хижину каскадами морской и дождевой воды, приходилось вставать и вешать панданусовую циновку на стену, обращенную к морю. Вход мы сделали с подветренной стороны, оттуда дождь к нам не залетал. Но луне ничто не мешало посылать к нам солнечные зайчики, когда она повисала в небе над черными силуэтами пальм. Какой бы полной ни была луна, она проходила в дверь, а комары ни разу не появлялись.

Не раз ночное светило озаряло пустую хижину, меж тем как четыре обитателя долины Уиа сидели у трескучего костра на берегу, словно в партере перед огромной сценой. Такой огромной, что люди в Сахаре, Гренландии, Бразилии и на Фату-Хиве смотрели один и тот же спектакль. Наверно, это единственный спектакль, который с древнейших времен связывает воедино народы всего мира. Арабы и эскимосы, индейцы и полинезийцы смотрели его сообща, летя во вселенной на одном ковре-самолете. Не удивительно, что луна для многих была богиней любви и всеобщей матерью-утешительницей, а солнце — внимательным, хлопотливым отцом. Только современный человек похерил сокровища ночного неба, ратуя за непрерывный день. В комнатах мы одним движением пальца превращаем ночь в день; мы зажигаем миллионы фонарей на улицах, чтобы видеть только свой собственный мир, все свести к его ограниченным масштабам.

Теи всегда разводил небольшой костер, словно не желал затмевать им лунный и звездный свет. Его костер был рассчитан на то, чтобы мы могли сидеть вплотную у огня, наслаждаясь умеренным количеством света и тепла.

Ничто не шло в сравнение с ночами, когда полная луна, повиснув в небе, рассыпала перед нами золото и серебро на поверхности Тихого океана, а за спиной у нас играла бликами на лиственных крышах хижин и на медленно тянущихся к звездам, блестящих пальмовых кронах. Мощный лунный прожектор озарял весь лес. Широкие банановые листья и причудливые деревья напоминали крылатых драконов и косматых троллей, которые сгрудились, шушукаясь, вплоть до черного зубчатого контура отрезавшей нас от остального мира горной стены. Кроме ветра, прибоя и наших собственных голосов мы слышали только журчание реки да изредка блеяние диких коз на склонах или хрюканье свиней на опушке.

Скудное имущество Теи Тетуа включало одно чужеземное изобретение-огниво, подаренное одному из его предков каким-то европейским путешественником. Если старик добывал огонь трением, то лишь затем, чтобы показать нам, что в совершенстве владеет этим древним полинезийским искусством. Но конечно, куда проще и легче было высечь кремнем и сталью искру на трут.

В один из вечеров Теи Тетуа долго сидел и глядел на угли костра, потом начал медленно покачиваться и хриплым стариковским голосом затянул песню, от которой у нас мурашки побежали по телу. Казалось, песня эта родилась в ином мире. Она была довольно монотонной и напоминала литургическую декламацию, однако мы слушали как завороженные. Теи пел о сотворении мира.

«Тики, бог человека, живущий на небесах, создал землю. Потом он создал воды. Потом он создал рыб. Потом он создал птиц. Потом он создал плоды. Потом он создал пуаа (свинью). Когда все это было сделано, он создал людей. Мужчину по имени Атеа. И женщину по имени Атаноа».

Дальше они уже сами потрудились, добавил от себя Теи. И продолжал декламацию. Долго-долго перечислял он генеалогии королей и королев, начиная от Атеа и Атаноа и кончая поколением Туа, отца Теи.

— Теи, — спросил я, — ты веришь в Тики?