Измышление одиночества - Пол Остер (1982)

Иона не только говорит с неохотой (как и, к примеру, Иеремия), но на самом деле отказывается говорить. «И было слово Господне к Ионе… И встал Иона, чтобы бежать в Фарсис от лица Господня…»[78].

Иона бежит. Покупает себе место на корабле. Поднимается жуткий шторм, и моряки боятся утонуть. Все молятся о спасении. «Иона же спустился во внутренность корабля, лег и крепко заснул»[79]. Стало быть, сон – как крайняя форма ухода от мира. Сон – как образ одиночества. Обломов лежал на диване, грезя себе возвращение в материнское лоно. Иона – во чреве судна; Иона – во чреве кита.

Начальник судна отыскивает Иону и велит ему молиться своему Богу. Корабельщики тем временем тянут жребий – выяснить, кто из их числа повинен в этой буре, – «и пал жребий на Иону…

Тогда он сказал им: возьмите меня и бросьте меня в море, и море утихнет для вас, ибо я знаю, что ради меня постигла вас эта великая буря.

Но эти люди начали усиленно грести, чтобы пристать к земле, но не могли, потому что море все продолжало бушевать против них…

И взяли Иону и бросили его в море, и утихло море от ярости своей…»[80].

Вопреки популярной мифологии о ките, большая рыба, проглотившая Иону, – никоим образом не агент разрушения. Рыба спасает его от утопления в море. «Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морскою травою обвита была голова моя»[81]. Во глубине этого одиночества, кое же равно есть и глубина безмолвия, как в отказе говорить, – равный отказ обернуться лицом к другому («И встал Иона, чтобы бежать… от лица Господня»), иначе говоря: тот, кто взыскует одиночества, – ищет молчания; тот, кто не говорит, – одинок; он один до самой смерти, – Иона встречается с тьмою смерти. Нам рассказывают, что «был Иона во чреве этого кита три дня и три ночи»[82], а в другом месте, в главе книги «Зоар» нам сообщают: «“Три дня и три ночи” – что означает три дня, которые человек лежит в могиле до того, как у него лопнет живот». И когда рыба затем исторгает Иону на сушу, тот возвращается к жизни, словно бы смерть, обретенная им во чреве у рыбы, была подготовкой к новой жизни – той, что прошла через смерть и, следовательно, способна говорить. Ибо смерть до того испугала его, что он отверз уста: «К Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня; из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой»[83]. Во тьме одиночества, кое есть смерть, язык наконец распускается, и в тот миг, когда он принимается говорить, возникает отклик. И даже если нет отклика, человек все равно заговорил.

* * *

Пророк. Как в лжепророке: высказывается в будущее не по знанию своему, а интуицией. Настоящий пророк знает. Лжепророк угадывает.

Вот в чем была величайшая беда Ионы. Если он излагал слово Божье, сообщая ниневитянам, что за злой путь их они через сорок дней будут уничтожены, он был уверен, что они покаются и тем будут спасены. Ибо знал он, что Господь «благий и милосердый, долготерпеливый и многомилостивый»[84].

«И поверили Ниневитяне Богу, и объявили пост, и оделись во вретища, от большого из них до малого»[85].

А если Ниневию пощадили, не стало ли от этого пророчество Ионы ложным? Не стал ли он тем самым лжепророком? Вот где парадокс в самом сердце книги: пророчество осталось бы истинным, только если бы он его не изрекал. Но, опять же, тогда бы не было и пророчества, и Иона тогда не стал бы пророком. Но уж лучше быть вообще никаким не пророком, чем оказаться лжепророком. «И ныне, Господи, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить»[86].

Стало быть, Иона держал язык за зубами. Потому и бежал от лица Господня – и настиг его рок крушения. Иными словами: «кораблекрушения единственного».

* * *

Послабление причины и следствия.