Дым - Дэн Вилета (2016)

Но поверить в сказанное им слишком трудно. Человек, неподвластный дыму, с кривой шеей и все такое. Нет, невозможно. Все равно что увидеть призрака. Конечно, я не думаю, будто он врет. Чарли не стал бы обманывать. Он вообще на это не способен, мне кажется. Но это же город: тысячи людей толкают и стискивают друг друга, отдавливают друг другу ноги; от тесноты не продохнуть; и у тебя в крови столько дыма, что все твои чувства кричат: «Подерись! Ударь кого-нибудь в лицо!» И еще требуют того, ну, другого. В смысле — найти девчонку. Сорвать с нее одежду. Будто пульс соскользнул в твои штаны. Хаос, другими словами, хаос не только на площади, но и в тебе самом, ярость, и похоть, и смех тоже, безумный такой смех, невесомый и простой, и твой желудок говорит, что ему нужна пища. И посреди всего этого разглядеть человека, который не дымит? Из-за того, что его воротник чист изнутри, и Чарли замечает это, когда тот проходит мимо? Ну знаете ли…

Наверное, есть вещи, которые нужно увидеть самому. И дело не в том, хочешь ты верить или нет; даже дружба тут не поможет. Ты просто не в силах поверить. «Люди — одинокие создания, — говорила мать. — Наша жизнь протекает у нас в голове».

И когда я рассказываю ему то, что видел я, — настолько правдиво, насколько могу, хотя у меня сводит живот и я непрестанно плююсь дымом, — Чарли хочет знать только, все ли у меня хорошо. Конечно нет, но ведь речь не об этом. Чарли видел, как мимо него прошел ангел. А я, похоже, видел дьявола. Теперь у нас всегда все будет плохо.

Вот что я рассказываю Чарли. Когда пошел дым — ее дым, той женщины, убийцы, — я стал проталкиваться ближе к помосту. Меня влекло туда такое соображение: если Ренфрю прав, если в моих внутренностях, в моем сердце, в моем мозгу разрастается рак порока, значит она — то, чем я стану. Она — моя судьба, мое родовое наследство. Поэтому мне нужно было посмотреть ей в глаза. И отыскать в них признаки родства или что-то еще. Кроме того, у ее дыма был такой привкус… я и раньше чувствовал его, но так отчетливо — никогда. Он был приятным. Горьким, само собой, обжигающим легкие, как огонь, и все-таки приятным — должно быть, так же, как спиртное для пьяницы. Притягательным. Итак, я двинулся к помосту. Пришлось раздать немало тумаков, в ответ я получил столько же, все руки покрылись синяками, но я шел вперед.

Вокруг виселицы было около ярда свободного пространства: там стояло лишь несколько человек, да и те пытались пристать к толпе. И понятно почему: все хотели подобраться поближе — увидеть, как сдавлена ее шея, как вывалился язык, — но если окажешься слишком близко, тебя прижмут к помосту. По сути, это большой деревянный короб высотой с человека, квадратный, обитый огромным куском полотна не то темно-коричневого, не то черного цвета. И там, придавленный к дощатой стенке, ты ничего не увидишь. Даже дыма там было меньше, он проплывал над головой.

Итак, я тоже попробовал снова влиться в толпу — бросился в нее напролом, с разбега. И получил коленом в живот так, что во рту у меня смешались сажа и желудочный сок, в глазах потемнело, и я упал в грязь все на той же полосе ничейной земли, около помоста. Пытаясь встать на ноги, я оперся о стенку и тогда заметил, что под тканью она не сплошная, а с просветами, как забор. И тут же вспыхнула злая мысль, что именно сюда, внутрь помоста, открывается люк, тот, через который провалится женщина. И — больно говорить о таком, это дым, это все дым, хотя, может, и нет, — я захотел увидеть это, увидеть ее, пусть только ноги, увидеть, как они бьются, пока из нее уходит жизнь, увидеть ее отекшее лицо, когда, умерев, она упадет в люк.