Убийство Маргарет Тэтчер - Хилари Мантел (2014)

Когда владелец паба, симпатичный тип, по большому счету, излагал свою версию событий, клерки рядом со мной захихикали, а с галереи для публики доносились взрывы хохота. Поттс, который славился тем, что напрочь лишен даже намека на чувство юмора, пригрозил очистить зал, поэтому тишину вскоре удалось восстановить. Что было дальше, я не знаю, потому что, едва место свидетеля занял полисмен, меня будто ударили в живот раздвоенным копытом; пришлось сложиться вдвое, покопаться в сумочке у ног, затем проскользнуть мимо отца, кивнуть Поттсу, выбраться из зала суда и опрометью кинуться в уборную. Отец, волей обстоятельств знакомый с биологией молодых женщин, сочувственно подмигнул. У двери я успела обернуться и увидеть, что Николетт восседает на галерее, стиснутая с боков приятелями владельца паба, которые угрожающе поглядывали на свидетелей обвинения внизу.

Когда я вернулась, суд прервали на обед. Николетт в коридоре о чем-то беседовала с моим отцом, глядя ему в глаза. Больше никого поблизости не было. Отец слушал мрачно, не сводя глаз с Николетт. «Наверняка проголодался», — мелькнула у меня мысль. Он окинул взглядом коридор, как бы высматривая возможность бегства — или официанта. Меня он заметил, но будто не узнал. Вид у него был поникший, какой-то серый, словно его бросили на обочине и один из головорезов из Энкоутса высосал из него все жизненные соки.

Затем коридор вновь заполнился суетой — публика и юристы спешили с обеда. Перед ними катилась волна удушающих запахов: табак, эль, сыр, лук, виски, мокрые плащи и влажная газетная бумага — многие разворачивали свеженапечатанный номер «Ивнинг ньюс». Николетт подошла ко мне, улыбаясь, каблуки громко цокали по полу. Казалось, она не прочь поболтать. Щелкнула застежкой сумки.

— Твой отец подумал, что тебе потребуется пара таблеток. — Она потрясла флаконом аспирина.

— Обычно я пью сразу три.

— Угощайся. — Она радушно свинтила крышку. Под крышкой была ватная пробка, и когда я попыталась выудить таблетку, вата провалилась внутрь. — Пусть валяется. — Николетт щелкнула перламутровым ногтем по стеклу флакона. — Придумают же.

Отец присоединился к нам. Покачал толстым пальцем, показывая, что ничем не поможет. Николетт покраснела, потупилась. На обоих веках у нее виднелся затейливый узор, фиолетово-синий, выведенный тонким пером. Я придвинулась ближе, чтобы рассмотреть ее кожу, уловить, где заканчивается треклятый карамельный оттенок; но разглядела лишь уродливые крапинки разочарования, ползущие вниз, туда, где обзор скрывали пуговицы шелковой блузки.

Вот и представители Короны.

— Что стряслось, Фрэнк? — спросил Бернард Белл.

Отец ответил:

— Удочки… э… голова разболелась.

— Это от солнца. — На дворе стоял февраль, но никто даже не улыбнулся. — Ладно, поглядим. Думаю, пинцет справится.

Я машинально обернулась, высматривая рахитичного клерка по прозвищу Пинцет — он вечно ходит в перчатках с обрезанными пальцами. Потом увидела, что Бернард копается в карманах. Он извлек пачку казначейских билетов, горстку монет, старых, еще дореформенных[16], и некоторое количество шерстяного пуха. Просеял найденное, снова окунул руки в карманы и довольно долго в них шарил; вот они, подумала я, чары Николетт.

Мой отец фыркнул:

— Берни, ты ходишь в суд с пинцетом? Кусачки для ногтей — это я понимаю, но…

— Смейся сколько влезет, — ответил Бернард, — но я видел, сколько хлопот способен доставить осколок стекла. А в руках человека, обучавшегося в отделении скорой помощи больницы Святого Иоанна, стерилизованный…

Тут Николетт триумфально взвизгнула. Ей удалось подцепить вату наманикюренным ноготком. Три таблетки аспирина упали в мою ладонь.

Если бы это оказалась ее ладонь, я бы изобразила брезгливость.

В начале второй половины дня вынесли приговор. Ирландец вывалился в коридор, обнимаясь с доброжелателями, молотя кулаками воздух и вопя: «Всех угощаю!»