Флэшмен и краснокожие - Джордж Макдоналд Фрейзер (1982)

– Но Фрэнк, – с хрипловатой натугой продолжаю я. – Сынок, что тебя здесь ждет? Скауты Круку больше не нужны, а гнить в агентстве ты не захочешь. А как Фрэнк Груар нигде не сможешь ты достичь таких высот и богатства, как в большом мире! В самом деле, не такой уж ты и местный, как думаешь. Ты наш сын, а ни я, ни твоя мать не люди Запада…

– Но я – да. Я не англичанин и не француз. Я – американец. Я – сиу.

До сих пор перед глазами стоит его профиль: гордо вскинутая голова с перьями, силуэтом обрисовывающаяся на фоне заката. Помню, как сердце мое упало, а душа опустела, стоило мне выпустить последнюю свою стрелу.

– Да ничего подобного, сынок! В тебе нет ни капли индейской крови, что бы ты себе не воображал. Это все потому, что ты вырос среди них. Чувства твои естественны, но они преходящи. Да будь ты даже сиу до мозга костей, та жизнь, о которой ты мне столько рассказывал… Ну, через несколько лет ее уже не будет.

Я наклонился в седле, почти умоляя темную фигуру прислушаться.

– Поверь, сынок. Я видел эту страну в те дни, когда топор и колесо едва коснулись ее. Я проехал с Карсоном от Таоса до Ларами и за всю дорогу нам не встретилось ни единого дома, фургона, перекрестка или рельса! Это было в тот год, когда ты родился. Прям будто вчера! Сколько, думаешь, нужно времени, прежде чем все пройдет, сгинет? Литтл-Бигхорн был последним ударом умирающего бизона. Черные Холмы потеряны, река Паудер на очереди. Не будет больше свободной прерии, дичи, весенней охоты…

Голос изменил мне, и я поежился от холодного ночного ветра. Фрэнк подобрал поводья.

– Знаю, – он повернулся лицом ко мне, и в полутьме я разглядел кривую усмешку. – Я тоже был при Литтл-Бигхорне. И я рад этому обстоятельству – за тебя. Но не только поэтому. И не только потому, что там чертовски красиво.

Не успел я опомниться, как он повернул коня и поскакал по темному склону. Копыта глухо стучали по траве.

– Фрэнк! – заорал я.

Он приостановился на гребне и обернулся. Мне стало так одиноко, но я не мог поехать за ним или сказать того, что хотел сказать. Меня внезапно пронзила жгучая боль и сожаление обо всех этих потерянных годах и о том, что из них вышло.

– Я так сожалею, сынок, обо всем, что было! – крикнул я.

– Знаешь, а я – нет, – донеслось в ответ. Фрэнк засмеялся и вдруг раскинул в стороны руки. – Смотри, папа!

Он снова рассмеялся, потом пересек светлеющую полоску заката и был таков.

Несколько секунд я смотрел на пустой гребень холма, потом тронул коня, чувствуя себя на редкость тошно. Я знал его всего неделю, и он был индейцем сиу до кончиков ногтей, и стоило подумать о всех заморочках, гнездящихся в нем – смертный грех, в котором повинны, как я подозревал, приемные родители парня… Но если бы вы видели его! Орел, ей-богу, орел.

Но вскоре я почти утешился. Отцовские чувства – это хорошо, но какой бы хомут взвалил я себе на шею, стоило ему согласиться. Я не лгал, когда предлагал ему помощь, но теперь, взглянув на вещи трезво, решил, что оно и к лучшему. Парень, скорее всего, оказался бы тем еще пройдохой, с которым хлопот не оберешься, да и Элспет стала бы задавать очень неудобные вопросы. А стоило ему обрезать волосы и надеть цивильный костюм, наше разительное сходство сделалось бы очевидным… Ну почти. При этой мысли я даже вспотел. Да, что ни делается – все к лучшему. Но иногда в ушах у меня звенит его смех, и я вижу фигуру с распростертыми руками на гребне холма, и чувствую щемящую боль в сердце, вспоминая о своем сыне.

Но ведь жизнь наша не устлана розами – приходится выковыривать из задницы шипы и ковылять дальше.

* * *