Тайная сила - Луи Куперус (1900)

Не сдерживая себя, вытянувшись в соломенном шезлонге, с чашкой чая в руке, он сейчас высказывал те мысли, которые посещали его в подобные часы тихой радости. Да, жизнь совсем неплоха, здесь, в Индии, при Колониальной администрации. По крайней мере у него всегда все шло совсем неплохо, но ему в свое время повезло. Теперь подняться по карьерной лестнице – дело безнадежное, он знает несколько ассистент-резидентов – его сверстников, которым до сих пор не удалось стать резидентами. Это ужасно – так долго оставаться в должности, подразумевающей повиновение ближайшему начальнику, в таком возрасте все еще только выполнять распоряжения резидента. Он сам не смог бы этого выдержать, в сорок восемь лет! Но быть резидентом; отдавать приказы, самостоятельно управлять целой областью, да еще такой большой и важной, как Лабуванги, с хорошо разработанными кофейными плантациями, с множеством сахарных заводов, с бесчисленными сдаваемыми в наследственную аренду земельными участками – это наслаждение, это жизнь: жизнь огромная и просторная, как никакая другая, с которой не сравнится никакая служба и никакая работа в Голландии. Для его властной натуры лежащая на нем гигантская ответственность – радость. Работа у него была разнообразная: то в конторе, то в разъездах, да и круг рабочих интересов был весьма разнообразен, дремать за письменным столом некогда: после бумаг в помещении – выходы на природу, всегда что-то новое, всегда новые впечатления. Через полтора года он надеется дорасти до резидента первого класса, если только освободится место в большей области, соответствующей первому классу: в Батавии, Семаранге, Сурабае, или в одном из княжеств. Но ему жалко будет покинуть Лабуванги. Он привязан к своей области, для которой за пять лет так много сделал, которая за эти пять лет расцвела настолько, насколько только возможен расцвет в наше время экономического спада, когда колонии беднеют, местное население нищает, на кофейных плантациях дело идет хуже, чем когда-либо, а сахарное производство года через два вступит в глубочайший кризис… Вся страна сейчас чахнет, и даже в восточных областях с их промышленным производством грядут спад и бессилие, и все же для Лабуванги он сумел сделать немало. За годы его деятельности здесь выросло благосостояние населения, он наладил ирригацию рисовых полей, потому что сумел благодаря своему такту привлечь к работе инженера, который прежде был на ножах с Колониальной администрацией. Проложено множество железных дорог для паровиков. И секретарь, и его ассистент-резиденты, и все его контролеры преданы ему, хотя работать под его началом приходится немало. Но разговаривает он с ними всегда уважительно, хотя приходится немало работать. Он умеет быть общительным и приветливым, хоть он и резидент. Он рад, что все они, его контролеры и ассистент-резиденты, принадлежат к тому здоровому, жизнерадостному типу чиновников Колониальной администрации, которые довольны своей жизнью и работой, хотя чтобы продвинуться по служебной лестнице им и приходится теперь куда больше, чем раньше, вчитываться в Правительственный альманах и в Табель о рангах. Ван Аудейк охотно сравнивал своих подчиненных с чиновниками судебного ведомства, не принадлежавшими к жизнерадостному типу: между теми и другими всегда существало легкое соперничество, конкуренция, вечный спор… Да, это чудесная жизнь, чудесная работа, все прекрасно, все прекрасно. Нет ничего лучше, чем работать в Колониальной администрации. Только вот жаль, что отношения с регентом[17] сложились у него не слишком хорошие. Но это не его, ван Аудейка, вина. Он всегда безукоризненно точно выплачивает регенту причитающееся тому жалованье, не притесняет его в правах, поддерживает его авторитет в глазах местного населения и даже в глазах чиновников-европейцев. Ах, как жаль, что умер старый пангеран[18], отец нынешнего регента, прежний регент, который был благородным и цивилизованным яванцем. С ним сразу же сложились хорошие отношения, его расположение ван Аудейк сумел завоевать своим тактом. Ведь когда он пять лет назад впервые приехал в Лабуванги, чтобы принять здесь бразды правления, он пригласил пангерана – этого истинного яванского аристократа – занять место в экипаже рядом с собой, а не ехать следом в другом, как то было принято; ведь оказав почет пожилому яванскому князю, он тотчас завоевал сердца всех туземных начальников и чиновников, польстив им в их уважении и любви к регенту, потомку рода Адинингратов – одного из старейших аристократических семейств на Яве: во времена правления Ост-Индской компании они были султанами Мадуры. Но до нынешнего регента, Сунарио, сына пангерана, достучаться не удается, в этом ван Аудейк признавался только самому себе; Сунарио остается для него загадкой, этакой куклой театра теней, как называл его про себя ван Аудейк: всегда напряженный, не идущий на взаимодействие с ним, резидентом, как будто этот принц крови смотрит на голландского бюргера сверху вниз; но при этом такой фанатик! Совершенно не интересуется жизнью своего народа, весь ушел в суеверия, в фанатичную религиозную созерцательность. Ван Аудейк никому в этом не признается, но в регенте есть что-то неуловимое… Он не понимает, как этого человека – с его изящной фигурой, пристальными угольно-черными глазами – можно привлечь к участию в практической жизни, что легко удавалось в случае старого пангерана. Тот был для ван Аудейка, учитывая возраст, отцом и другом, учитывая служебное положение – «младшим братом», но в любом случае – правителем в своей области. А Сунарио видится ему каким-то ненастоящим, не регентом, не служащим в Администрации, а только фанатичным яванцем, который окутывает себя чем-то таинственным; какая все это чушь, размышлял ван Аудейк. Ему смешна репутация Сунарио как человека, осененного «святостью», каким он слывет среди местного населения. По его мнению, Сунарио непригоден к практической жизни, это яванец-дегенерат, чокнутый яванский денди!