Всем стоять на Занзибаре - Джон Браннер (1968)

А была-то это всего лишь повестка, какие каждый день рассылали тысячами, а значит, нечто вполне ординарное. И, разумеется, не неизбежное: от призыва можно было увильнуть десятками способов, как легальных, так и нет. Законные пути для Джерри были закрыты: девятнадцать лет, вполне хорош собой – с белокурыми вьющимися волосами и голубыми глазами – и в отличной физической форме. И хотя про альтернативные методы ему было известно все, невозможно ведь дожить до девятнадцати лет и про них не знать, они пугали его гораздо больше, чем перспектива встретиться с узкоглазыми коммуняками.

Парни из его квартала, которых он знал с тех пор, как научился говорить, с радостью за них хватались: обливались духами и тискали друг друга в общественных местах, чтобы доказать свой гомосексуализм (хотя этот трюк был связан с некоторым риском: тебя все равно могли призвать, а потом, как только попадешь под устав, отправить на принудительную терапию), или шли грабить ближайший магазин и совершали при этом максимум глупостей, лишь бы заполучить судимость с желанной припиской: «антиобщественное поведение», или раскладывали прокитайские листовки там, где их неминуемо увидело бы начальство школы или колледжа, или калечили себя, а то и (и это ужасало Джерри больше всего) садились на тяжелые наркотики, предпочитая попасть в клинику, но не под присягу.

Поэтому с завтрашнего дня, знакомьтесь: рядовой Линдт.

Он оглядел комнату. Он жил в ней с раннего детства и привык к этому узкому пеналу – половинке исходной комнаты, которую поделили, когда родилась его сестра. Но теперь он был шести футов росту и, раскинув руки, доставал от стены до стены и уже предвидел, что, возвращаясь домой в увольнение, будет злиться, что она такая тесная.

Сейчас она была захламлена больше, чем когда-либо, потому что он вытаскивал вещи из шкафа, собираясь согласно инструкции в повестке: «Призывнику следует иметь при себе…»

Но со сборами и укладкой уже покончено, а вечер только-только начался. Он прислушался к шумам вокруг и различил три совершенно разных типа шагов – отца, матери и сестры, – которые передвигались по квартире, убирая со стола посуду после ужина, расставляя по прежним местам мебель.

Невыносимо думать, что весь вечер придется провести с ними. Это плохо? Неестественно для сына? Но сестренка смотрит на меня круглыми печальными глазами, словно мерку для гроба снимает, потому что думает, будто этот ее новый чувак Джейми сам господь бог, а он сказал, что только человек с суицидальными наклонностями откажется увиливать от призыва. Ма так храбро сдерживает слезы, что самому хочется разреветься… А па… ну, если он еще хоть раз мне скажет: «Сын, я тобой горжусь!», боюсь, я сломаю ему шею…

Сделав глубокий вздох, он приготовился принять бой.

– Ты куда? Неужели ты не проведешь последний вечер дома?

Последний вечер. Приговоренный плотно поужинал.

– Погуляю немного по округе, попрощаюсь кое с кем. Я недолго.

Выбрался. И в половину такого труда не стоило, как боялся.

Он испытал такое облегчение, что, только выйдя из здания, сообразил, что понятия не имеет, куда направляется. Остановившись как вкопанный, он огляделся по сторонам, смакуя солоноватую свежесть ночного ветерка, обещавшего разогнать затянувшую небо облачную дымку.