Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета - Харкурт Альджеранов

На следующее утро все мы сели в поезд, согласованный с пароходным расписанием, направляющийся в Ливерпуль. Польские члены труппы смотрели, как англичане – девять девушек и я – прощались на платформе со своими родителями. Мы взошли на борт «Императрицы Франции» почти в сумерках. Это было старомодное судно, в столовой стояли длинные столы и вращающиеся стулья. Вокруг одного из таких столов тем вечером уселись за обед двадцать восемь человек, и это было в последний раз перед чередой дней, когда большинство из нас могло хоть что-то съесть, так как на следующее утро мы попали в сильную качку у побережья Ирландии, и я остался единственным представителем труппы, способным, как обычно, есть яйца и бекон. А Джоун Уорд оказалась единственной девушкой, которой хватало смелости присоединяться ко мне на палубе в первые дни. Большинство членов труппы не покидали своих коек, а миссис Добрже ужасно стонала в течение восьми дней. Даже сама мадам, считавшаяся, как мне сказали, хорошим мореплавателем, оставалась в своей отдельной каюте, так что я ее не видел. Мне приходилось довольствоваться разговорами с Мей, ее английской горничной, проводившей время в салоне за штопкой балетных туфель Павловой.

Когда мне не удавалось уговорить своих друзей выйти из кают, я занимался изучением польского языка. Казалось, это единственное, что мне оставалось делать, особенно после того, как я поранил колено и испортил брюки, пытаясь играть в теннис на палубе при неспокойном море. Польская «Грамматика», которую я приобрел заблаговременно, была, возможно, устаревшей, но все же я хоть и с трудом, но осиливал алфавит, цифры, названия предметов одежды и продуктов питания, «мир и его составляющие». Когда кто-то появлялся на палубе, у меня появлялась возможность попрактиковаться и одновременно поучить других английскому.

– Slonca za chodzie, – сказал Домбровский, указывая на горизонт.

– Закат, – ответил я и продолжал, указывая вниз: – Палуба.

– Poktad, – отозвался Домбровский.

Вскоре я обнаружил, что изучение польского не было абсолютно безболезненным процессом. Другой поляк, Нелле, научил меня говорить «спокойной ночи», а затем послал к Геранской, одной из молодых полек, собиравшейся уйти в свою каюту.

– Dobra noc, chli na noc, – весело улыбаясь, сказал я, ожидая, что она ответит мне такой же вежливой фразой.

Но она вспыхнула, злобно закричала на Нелле и ушла, ужасно рассерженная. Нелле был очень доволен и пустился по палубе в пляс, а я беспомощно стоял, не понимая, в чем дело. Позже я узнал, что все произошло так, как и планировал Нелле, поскольку мое неправильное произношение превратило старомодную рифму в нечто непристойное, что означало: «Спокойной ночи, и блох тебе в постель». Очень плохо!

Однажды вечером, когда большинство уже чувствовало себя лучше, Новицкий пригласил некоторых из нас к себе в каюту, чтобы поиграть нам на фисгармонии. Я никогда ни до, ни после не видел этого инструмента. Он походил на аккордеон, но присоединялся с помощью трубки к каким-то педалям, на которые нажимали ногами. Я сделал не слишком понятный рисунок этого инструмента в своем письме к матери – мне было трудно писать ей, не имея почти никаких новостей. Другая музыка, которую мы имели возможность слушать, – это музыка джаз-оркестра, снисходившего до нас, пассажиров второго класса, по утрам. Это был довольно странный опыт танцевать фокстроты, уанстепы и вальсы в салоне перед ленчем. Только пассажиры первого класса могли танцевать в более подходящее время – днем и вечером. Но мы не возражали потанцевать для разнообразия ради удовольствия, а когда волнение усиливалось, мы, по крайней мере, могли поддерживать друг друга.

– Morska latarnia, – сказал кто-то однажды вечером, взволнованно показывая на море. Маяк!