Колокол по Хэму - Дэн Симмонс (1999)

В спальне Хемингуэя был большой стол, заваленный газетами, конвертами, журналами, незаведенными часами, деревянными фигурками африканских животных и прочей дребеденью. Кружки, набитые карандашами. Из чернильницы торчали перьевые ручки. На полу лежали пачки бумаги. Со стены напротив кровати презрительным вызывающим взглядом смотрела большая голова буйвола.

– Значит, вы пишете здесь свои книги, – сказал я, рассматривая захламленный стол и делая вид, будто бы он произвел на меня глубокое впечатление.

– Нет. – Хемингуэй кивком указал на низкий, высотой по пояс книжный шкафчик у кровати. Я увидел на нем портативную пишущую машинку и тонкую пачку бумаги. – Пишу стоя. По утрам. Но я не люблю говорить о своей работе. Не вижу смысла.

Это устраивало меня как нельзя лучше.

Когда мы выходили из спальни, я мельком заглянул в ванную Хемингуэя. На полочках было столько же пузырьков с таблетками, как в гостиной – бутылок с джином и виски. На вешалке для полотенец висел прибор для определения артериального давления. Белые стены были исчерканы цифрами, и я решил, что это ежедневные промеры давления крови, веса и других медицинских параметров. Подобная манера вести записи показалась мне уж очень эксцентричной, и я сделал мысленную пометку поразмыслить об этом на досуге.

Всего в финке было восемь больших комнат, не считая двух кухонь. Столовая была длинная и узкая; со стен на стол из красного дерева взирали еще несколько мертвых животных.

– Мы всегда ставим лишний прибор на тот случай, если появится нежданный гость, – объяснил писатель. – Сегодня вечером им будешь ты.

– Надеюсь, – сказал я. У меня возникло впечатление, будто бы Хемингуэй чувствует себя несколько смущенно, водя меня по дому. – Кажется, ваша жена упомянула о костюме с галстуком? – Требование Марты Геллхорн удивило меня, если учесть, как небрежно был одет Хемингуэй утром в посольстве и какой грязный наряд был на нем сейчас.

– Да, – подтвердил он, оглядывая комнату с таким видом, будто что-то позабыл. – Садясь за ужин, мы притворяемся цивилизованными людьми. – Его карие глаза вновь обратились ко мне. – Черт побери, уже поздно. Хочешь выпить, Лукас?

– Нет, спасибо. Пойду разберу вещи и приму ванну.

Хемингуэй рассеянно кивнул.

– А я выпью. Как правило, до ужина я выпиваю три порции скотча. Если не ошибаюсь, ты пьешь вино, Лукас?

– Да.

– Отлично, – произнес Хемингуэй, почесывая щеку. – Сегодня вечером подадут отличную выпивку. Ты ведь понимаешь, нынче знаменательная дата…

Я не видел, чем сегодняшний день отличается от других – разве только тем, что Хемингуэю и его „Хитрому делу“ дали „добро“.

Внезапно он вскинул глаза и заулыбался.

– Сегодня у нас несколько гостей, но двое из них…

Я ждал.

– Двое из них окажутся для тебя настоящим сюрпризом, Лукас. Ты будешь потрясен до глубины души.

– Очень приятно, – отозвался я и, кивком поблагодарив Хемингуэя за „экскурсию“, вышел на улицу через заднюю дверь и зашагал по дорожке к флигелю.

Глава 7

– Тебе нужно подстричь волосы, дочка, – заявил Хемингуэй. – И открыть уши. Надеюсь, у тебя красивые уши.

Бергман стянула волосы в тугой пучок и склонила голову.

– У тебя красивые уши, – сказал писатель. – Вернее, идеальные. Именно такие уши у Марии.

– И до какой же длины мне подстричься? – спросила Бергман. – Прежде чем мне отказались дать роль, я прочла сюжет добрый десяток раз, но не запомнила, какой длины у Марии волосы.

– Короткие, – ответил Хемингуэй.

– Но не такие короткие, как у Веры Зориной, – сухо заметил Купер. – Она похожа на кролика, угодившего в молотилку.

– Тише, – попросила Бергман, робко, но ласково прикасаясь к его руке. – Вы говорите ужасные вещи. К тому же Вера получила роль. А я – нет. И вообще, весь этот разговор о длине волос кажется мне глупым. Ведь правда, Папа?