Любовь юного повесы - Вернер Элизабет (2016)

Молодой принц с состраданием взглянул на друга, так как видел, что здесь кроется какая-то семейная драма, и был слишком деликатен, чтобы продолжать расспросы, поэтому он ограничился вопросом:

– И ты не хочешь взять фамилию своего отца? Ведь тогда тебя приняли бы в любой прусский полк.

– Нет, тогда доступ в армию будет закрыт для меня навеки, ведь десять лет тому назад я убежал из кадетского корпуса.

– Гартмут!

В этом восклицании выражался ужас.

– Ты, как и мой отец, считаешь это преступлением, достойным смертной казни? Правда, ты вырос на свободе и не имеешь понятия о бесчеловечном притеснении, царящем в этих заведениях, о тирании, с которой воспитанников заставляют там сгибать шею под ярмом слепого повиновения. Я не мог вынести этого, меня неудержимо тянуло на свободу, к свету; я просил, умолял отца – все было напрасно; он продолжал держать меня на цепи. Тогда я разорвал ее и ушел с матерью.

Гартмут говорил отрывисто, с полным отчаяния упорством, но его глаза со страхом следили за выражением лица слушателя. Отец со своими консервативными понятиями о чести осудил его, но друг, который обожал его, ценил его талант и восхищался всем, что бы он ни сделал, конечно, должен был понять необходимость такого шага. Однако этот друг молчал, и в его молчании содержался приговор.

– Значит, и ты, Эгон? – В голосе Гартмута, несколько минут напрасно ждавшего ответа, слышалась глубокая горечь. – И ты, Эгон, так часто говоривший, что ничто не должно мешать полету гения, что поэт обязан разорвать все цепи, удерживающие его на земле? Я сделал это, и то же самое сделал бы и ты!

– Нет, Гартмут, ты ошибаешься. Может быть, я убежал бы из училища, но уклониться от военной службы – никогда!

Вот они опять, эти суровые слова, которые Гартмут слышал еще мальчиком: уклониться от военной службы! От них и теперь вся кровь бросилась ему в голову.

– Почему ты не дождался, пока тебя произведут в офицеры? – продолжал Эгон. – В Пруссии этот чин получают очень рано. Через несколько лет ты мог бы выйти в отставку и был бы еще в таком возрасте, когда только начинают жить; ты был бы свободен, не теряя чести.

Гартмут молчал. То же говорил ему когда-то и отец, но он не хотел ждать и покоряться; ярмо ограничений стесняло его, и он просто сбросил его с себя, не заботясь о том, что вместе с ним отвергает долг и теряет честь.

– Ты не знаешь, как все это разом нахлынуло на меня тогда, – ответил он сдавленным голосом. – Моя мать… я не хочу обвинять ее, но она была для меня злым роком. Отец разошелся с ней, когда я был еще ребенком. Я считал ее умершей, и вдруг она явилась и увлекла меня за собой своей горячей материнской любовью, обещанием свободы и счастья. Она одна виновата в том, что я нарушил это несчастное слово.

– Какое слово? Разве ты уже принял присягу?

– Нет. Я обещал отцу вернуться, когда он отпускал меня в последний раз на свидание с матерью…

– А вместо этого убежал с ней?

– Да.

Ответ едва можно было расслышать. Наступила долгая пауза. Принц не говорил ни слова, но на его открытом, всегда светлом лице было глубокое, горькое страдание – в эту минуту он терял горячо любимого друга.

Наконец Гартмут заговорил, не поднимая глаз:

– Теперь ты понимаешь, почему я хочу во что бы то ни стало поступить в армию. Теперь, когда начинается война, мужчина может искупить проступок, совершенный им в юношестве. Поэтому при первых же тревожных слухах я оставил Сицилию и полетел в Германию. Я надеялся сразу поступить на службу, не подозревая, что наткнусь на все эти затруднения и препятствия, но ты можешь устранить их, если замолвишь за меня слово.

– Нет, не могу, – холодно сказал Эгон. – После всего, что я сейчас узнал, это невозможно.

– Не можешь! Скажи прямо – ты не хочешь?

Принц молчал.