Лавандовое поле надежды - Макинтош Фиона (2015)

На самом деле сердце Люка кольнула тревога – какая же сестренка крохотная и худенькая. Он закружил девочку, радуясь ее восторженному писку. Гитель недавно исполнилось девять. Люка восхищала ее жизнерадостность – но беспокоило, что она слишком маленькая для своего возраста, слишком хрупкая, да еще синяки под глазами. Он вовсю баловал Гитель; старшие сестры упрекали его, что таким образом он безнадежно испортит ее и исказит ее представления о жизни. Люк только фыркал – можно подумать, у ребенка, живущего в Париже после 1939 года, могут остаться неискаженными представления о жизни. Ее хоть день-деньской балуй всей семьей – все будет мало. Люк страшно жалел, что родители не соглашаются оставить девочку в Сеньоне. Впрочем, она росла умненькой, и ей нравилось учиться в парижском лицее. От рождения Гитель достались хороший музыкальный слух, нежный голос и склонность к театру. Она мечтала написать великий роман – и Люк поощрял ее записывать всякие истории. Однако отец настаивал, чтобы она занималась науками, мать пыталась выучить ее шить, а сестры сетовали, что она вечно витает в облаках.

– Ну как, упражнялась в английском? – спросил Люк. – Мир захочет читать тебя по-английски.

– Ну разумеется, – ответила девочка на великолепном английском. – А ты немецким еще занимаешься?

На том, чтобы Люк учил немецкий, настоял отец. Мол, в грядущие годы в лавандовом деле без немецкого не обойтись. Люк не спорил с отцом – но держал свои занятия в тайне от соседей.

– Natürlich! – пробормотал он, поцеловав сестру в макушку. – Думаешь, старый Вольф помягчел? Подозреваю, ваша мисс Бонтон своим ученицам куда больше спускает с рук.

Гитель хихикнула.

Люк дернул ее за косичку и подмигнул.

Личико Гитель посерьезнело.

– Папа какой-то сам не свой. Знаешь, мы из Парижа мчались как сумасшедшие. Остановиться поспать – и то с трудом соглашался. И в гостиницах ночевать не разрешил. Мы спали прямо в машине, представляешь! Мама ужасно устала!

Люк перехватил взгляд отца и понял, что он действительно не на шутку встревожен: в очертаниях губ, под зарослями густой косматой бороды гнездилось напряжение. Якоб Боне давал распоряжения экономке, попутно поддерживая непринужденную беседу с кем-то из соседей. Но Люк хорошо его знал – и в каждом быстром движении различал бурлящее за маской приветливости беспокойство.

У Люка все внутри похолодело. Грядут дурные вести. Он нюхом чуял, буквально в воздухе ощущал; ровно так же, как мог по запаху определить, когда пора срезать лаванду – ее послания тоже передавались ему прямо по воздуху. Любимая бабушка, которую в семье ласково называли Саба, утверждала, что лаванда и в самом деле говорит с ним – и ни с кем, кроме него. Она наделяла милые сердцу цветы поистине волшебными качествами, и хотя Люка изрядно смешили ее необычные убеждения, у него никогда не хватало духа с ней спорить.

Он невольно поискал бабушку взглядом. Чуть прихрамывая, она торопилась помочь новоприбывшим со всем привезенным на юг скарбом, начиная от любимого маминого кресла и заканчивая ящиками с книгами. Саба тихонько причитала – мол, сплошной беспорядок, однако Люк знал: в глубине души она счастлива, что все снова вместе. В последние пару лет они жили с Люком вдвоем.

Руки бабушки казались слишком большими для крошечной легкой фигурки, словно усохшей с годами, – Сабе исполнилось восемьдесят семь. Эти скрюченные, изуродованные артритом руки по-прежнему оставались ласковыми и любящими, всегда были готовы погладить внука по щеке или шутливо погрозить ему пальцем. Несмотря на боль в суставах, бабушка до сих пор любила танцевать – иногда Люк легко, как птичку, подхватывал ее и кружил по комнате в такт музыке. Оба они знали, как это ей приятно.

– В мое время влюбленная пара только и могла прикоснуться друг к другу что во время вальса. Я даже сквозь перчатки ощущала, как жарки руки твоего деда, – говаривала она Люку с лукавым огоньком в глазах.