На Дальнем Западе - Эмилио Сальгари (1908)

Люди отряда были на ногах все до последнего: они оживленно толковали об удаче Гарри и Джорджа, о захваченных пленниках, они спорили, держа пари, теперь ли, ночью, или на рассвете будет отдан приказ покончить с Птицей Ночи, и когда пленника повели ко входу в ущелье, они гурьбой повалили туда, желая, в свою очередь, поглядеть на картину казни индейца.

Птицу Ночи привязали к небольшому острому пику, напоминавшему по форме ствол окаменевшего дерева. Агент приблизился к нему с трубкой во рту и, не вынимая этой трубки, спросил:

– Ну? Может быть, у тебя развяжется язык хоть теперь?

Индеец презрительно улыбнулся и, не отвечая, устремил прощальный взгляд на стоявшую в десяти шагах от места казни девочку.

Если бы кто-либо взглянул на лицо молодой индианки, его поразило бы, как зловеще было выражение этого полудетского личика. Оно словно застыло. На нем лежала печать спокойствия, но это спокойствие было ужасно…

Шестеро солдат, вызванных сержантом, выстроились перед привязанным к скале пленником и подняли свои ружья.

– Уйди, девочка! – крикнул нетерпеливо Миннегаге агент, вынимая почти докуренную трубку изо рта и сердито глядя на индианку. – Тебе не место тут! Уйди!

Траппер Гарри, в сердце которого как будто шевельнулось чувство жалости к ребенку, взял пленницу за руку и повел ее в сторону. Едва они отошли на несколько шагов, как грохот залпа возвестил о конце, постигшем Птицу Ночи. Пленник умер, не произнеся ни единого слова.

– По местам! – скомандовал агент.

И солдаты, переговариваясь, тронулись к фургонам, как вдруг из ущелья донеслось громкое лошадиное ржанье и великолепная белая лошадь, хозяином которой был только что расстрелянный индеец, появилась у места казни, вся озаренная призрачным, беглым, скользящим светом луны, словно призрак.

– Что за дьявольщина! – воскликнул траппер Гарри. – Значит, мы не уложили ее?

Прекрасное животное на несколько мгновений словно застыло на одном месте, гордо подняв свою шею и глядя на людей огненными глазами, потом зашаталась и, еще раз заржав жалобно и тоскливо, грянулось о землю бездыханным трупом.

Эта сцена произвела тяжелое впечатление на солдат. Они смущенно смолкли и как-то вдруг заторопились покинуть место казни. Агент взял за руку молодую пленницу и, отпустив траппера Гарри, направился с Миннегагой к палатке полковника.

Входя туда, он увидел, что командир отряда сидит на брошенном на землю седле, закрыв лицо обеими руками и погрузившись в глубокую задумчивость.

– Дело сделано! – сказал агент равнодушным тоном. – Пусть черт в аду заботится о том, чтобы установить точно, к какому племени принадлежал Птица Ночи – к сиу, арапахам или чэйэнам, но, так или иначе, одной ядовитой краснокожей змеей, одним врагом у нас стало меньше, и важно только это!

Полковник поднял голову и почти с ужасом взглянул на Джона Максима.

– Умер? – прошептал он чуть слышно. – Неужели же умер?

– Вам, мистер Деванделль, как будто жалко? Господи! Скольких индейцев мы с вами уже спровадили на тот свет? Разве перечтешь? Что же вы теперь так волнуетесь из-за того, что какой-то индейский щенок отправился туда же, куда мы отправляем целыми транспортами индейские души? Наконец, что за сентиментализм? Если бы вы были не солдатом, а миссионером, ну, тогда я понял бы. Это господам в длинных сюртуках к лицу при всяком удобном и неудобном случае пускать слезу и изливаться в речах. Но мы-то с вами отлично знаем цену как миссионерским слезам, так и этим самым индейцам. Ведь борьба идет не на жизнь, а на смерть. Разве индейцы жалеют когда-нибудь тех бедняг белых, которые имеют несчастье попасть им в лапы? Мы еще гуманны: ухлопаем красную собаку, и дело кончено. А они ведь предварительно вдоволь натешатся. Они привязывают пленного к столбу пыток и по целым дням забавляются, подвергая его ужаснейшим истязаниям, таким, что у слабонервного человека при одном рассказе о мучениях жертвы волоса дыбом становятся.