Европейцы - Джеймс Генри (1979)

– Все равно вам придется выслушать то, что я хочу сказать. Вы считаете меня дурной женщиной… вы не уважаете меня; я уже говорила вам это в Париже. Не спорю, я делала вещи, которые сейчас сама себе не могу объяснить, я полностью это признаю. Но я совершенно переменилась и хочу переменить свою жизнь. Вы должны это понять, должны увидеть, чего я хочу. Я ненавижу свое прошлое, я презираю его, я гнушаюсь им. Мне приходилось идти тем путем, которым я шла, пробуя то одно, то другое… Но теперь я получила то, что хочу. Чего вам надо – чтобы я стала на колени перед вами? Что же, и стану, мне так нужна ваша помощь… Лишь вы можете мне помочь… никто, кроме вас… они все только ждут, решится он или нет. Я просила вас об этом в Париже и прошу сейчас; мне без вас не обойтись. Замолвите за меня словечко, бога ради! Вы же и пальцем не шевельнули, не то я бы уже об этом знала. Это все сразу изменит. Или если бы ваша сестра навестила меня… тогда бы мне не о чем было волноваться. Женщины безжалостны, да и вы тоже. Не в том дело, что она такая уж важная персона, многие из моих друзей поважнее ее! Но она – единственная женщина, которая знает , и людям известно, что она знает. Ему известно, что она знает, известно и то, что она ни разу не нанесла мне визита. Она меня губит… губит! Я так хорошо понимаю, чего ему нужно… я сделаю все, я наизнанку вывернусь, я буду ему идеальной женой. Старуха станет меня обожать, когда познакомится со мной поближе… так глупо, что она этого не видит. Все, что было у меня в прошлом, осталось позади, отвалилось, как шелуха. Это жизнь другой женщины. Я нашла здесь то, что искала, я была уверена, что найду это когда-нибудь. Что мне еще оставалось делать во всех тех ужасных местах? Мне приходилось брать то, что я могла. Но теперь наконец я попала в страну, которая мне по сердцу. Я хочу, чтобы вы были ко мне справедливы, вы никогда не были справедливы ко мне. Для этого я сегодня и послала за вами.

Литлмор внезапно перестал скучать, и вместо одного чувства – скуки – на него нахлынуло множество самых разнообразных чувств. Он был невольно тронут; она искренне верила в то, что говорила. Мы не можем изменить своей природы, но наши цели, идеалы, пути их достижения меняются на протяжении жизни. Эта пылкая и бессвязная речь служила заверением того, что миссис Хедуэй мечтает пользоваться уважением света. Но что бы она ни делала, бедняжка была осуждена, как сказал Литлмор Уотервилу в Париже, быть лишь полуреспектабельной. Столь бурное проявление чувств – пусть даже ею двигали страх и эгоизм – вызвало краску на щеках Литлмора. Она не очень-то хорошо распорядилась прежними годами своей жизни, но падать перед ним на колени ей не было нужды.

– Мне очень тяжело это слышать, – сказал он. – Вы вовсе не обязаны все это мне говорить. У вас совершенно неправильное представление о моем отношении к вам… о моем влиянии.

– Ах, вы увиливаете… вы хотите лишь одного – увильнуть! – воскликнула она, яростно отшвыривая в сторону диванную подушку, на которую она облокачивалась.

– Выходите за кого вам угодно! – чуть не в голос закричал Литлмор, вскакивая на ноги.

Не успел он договорить этих слов, как дверь распахнулась и слуга доложил о приходе сэра Артура Димейна. Баронет проворным шагом вошел в комнату, но, увидев, что миссис Хедуэй не одна, остановился как вкопанный. Однако тут же, узнав в ее посетителе Литлмора, издал негромкое восклицание, могущее сойти за приветствие. Миссис Хедуэй поднялась с места, когда он вошел, и с необычайной серьезностью глядела поочередно на своих гостей, затем, словно на нее вдруг снизошло наитие, стиснула руки и вскричала:

– Я так рада, что вы встретились! Если бы я захотела подстроить это свидание, мне бы это так хорошо не удалось.

– Подстроить? – переспросил сэр Артур, слегка наморщив высокий белый лоб; а у Литлмора тут же мелькнула мысль, что, вне сомнения, она и подстроила их встречу.